Текст: Андрей Цунский
Начнем с написания. Вот тоже, проблемка попалась не так давно – как пишется имя Брехта – «Бертольд», «Бертольт»... Да что нам до причуд немецкой души. «Брехт» – и этим все сказано. Шварца вот звали БертольД, соль бертолеТова, а пороху все равно, знай себе взрывается.
А тут – огромного значения поэт, великий поэт – а как пишется его фамилия – не просто вопрос. В книгах, где сам он указан автором – то так, то этак!
Не знаем – спросим. Тем более, что это вопрос, всем специалистам надоевший, но он очень даже годится для начала разговора. Старший научный сотрудник Музея Боратынского в Казани, поэт и писатель Алексей Гомазков поясняет:
— Фамилия эта происходит от построенного предком Боратынских – польским полководцем Дмитрием Божидаром – в XIV веке, в Галиции, замка Боратынь, что означает «Бог ратует» или «Божья рать». Таким образом, исторически правильное написание этой фамилии – через «о»: так подписывался он сам, такую фамилию носили и все его потомки. Путаница с чередованием гласных началась при жизни поэта, он не придавал ей значения, так что теперь можно считать, что оба написания верны.
Ну, тогда будем чередовать. Написание, похоже, диктуют то бог, то баг.
«Баратынский – прелесть и чудо... После него не стану печатать своих элегий».
Станет, кончено. Однако... – а, вы спросите, кто это сказал? Пушкин сказал. И был совершенно серьезен.
Вряд ли кому-то придет в голову сомневаться, кто в России был и останется главным поэтом. Место Пушкина всегда останется за ним, сделать то, что он сделал для русского языка и национального самосознания можно только один раз. Пушкин – не авторитет, «авторитеты» существуют в партийных характеристиках и уголовных хрониках. Пушкин – эталон. И вот – нате вам.
Впрочем, он любил снизить пафос своих слов, особенно в отношении друзей и собратьев по цеху. «Эду» Боратынского Пушкин и вовсе называл «Чухонкой». Но читаем его дальше: «…что за прелесть эта Эда! Оригинальности рассказа наши критики не поймут. Но какое разнообразие! Гусар, Эда и сам поэт, всякой говорит по-своему. А описания лифляндской природы! а утро после первой ночи! а сцена с отцом! – чудо!»
Мало кого из современников, тем более из знакомых Пушкин цитировал или выносил в эпиграф. Ага. «Стрелялись мы» - помните такой эпиграф? Если не помните, это «Повести Белкина». Эпиграф из «Метели», к главе про дуэль Швабрина с Муромцевым.
А вот автопортрет Пушкина. Да, с чертом. И цитата... Это не для публикации, это для себя! А вы думали, это пушкинская строчка? Ну, так до сих пор многие думают. И что-то чем дальше, тем больше. Школьники 70-х, которые вынуждены были слушать радиопередачи через неубиваемый репродуктор помнят: "Михаил Глинка, слова Евгения Баратынского. «Не искушай меня без нужды»". А потом – журчание и сопение какого-нибудь заслуженного артиста. На концертах в домах культуры это исполняли незаслуженные артисты под бренчащее пианино. Кошмар. Вот так гений и злодейство вполне совмещаются назло – и во зло - поэтам.
А как вам такой отзыв:
«Самые умные из всех написанных по-русски в его веке».
Это о стихах Баратынского. «Я думаю, что Баратынский серьёзнее Пушкина. Разумеется, на этом уровне нет иерархии, на этих высотах...» - это уже Бродский. Не скажу, что Бродский в XX веке то же самое, что Пушкин в XIX. Но его слова – чрезвычайно высокая проба. «Баратынский - поэт более экономный; он и писал меньше. И потому что писал меньше - больше внимания уделял тому, что на бумаге».
Кстати, об экономии. Пушкин был первым русским профессиональным писателем и поэтом. Боратынскому уж воистину рубля не накопили строчки. Он, кстати, деловит был в хозяйстве, строил всяческие полезные мельницы и амбары, повышал эффективность и доходы. Рассказывает Алексей Гомазков:
"За женой Боратынский получил богатое имение (1000 душ, каменный двухэтажный дом) и вовсю вёл хозяйство: собственно, он и провёл в Казани целый год, чтобы показать всем, что не примак какой-нибудь, что сам умеет управлять своей новой собственностью. По его письмам Ивану Киреевскому мы можем судить, что хозяйствование поначалу даётся ему нелегко, но постепенно он входит во вкус и находит в этом известную приятность."
Даже хороший поэт может быть неплохим помещиком. Предприятия Пушкина в Михайловском были другого рода. Говорят, там после него появилось много смуглых, кудрявых крестьян. Вы, чего доброго, подумаете, что автор желает попенять Пушкину на моральный облик, и выставить Боратынского образцом. Пенять на моральный облик мужчина старше тридцати вообще вряд ли имеет право, если он не... не будем обобщать, уговорили. Но Бароты (это уже перебор) Боратынский тоже отличился, причем еще в юности. Да, Пушкин сочинял Руслана и Людмилу, когда не мог обратиться к дамам по... ну, скажем, по техническим причинам (дамами и вызванным). С Баратынским вышло куда как печальнее.
«Любезная маминька. Я не знаю, как изъяснить вам все, что я теперь чувствую. Могу ли надеяться когда-нибудь получить прощение в проступке, который я сделал. Не столько меня трогает наказание, которое я получил, как мысль, что я причинил столько вам горести ...» - это он пишет матери в марте 1816 года. И дело куда неприятнее банальной пушкинской гонореи.
Баратынский обучался в пажеском корпусе. «Расписание занятий, ежеутренние молитвы, дисциплина...» - а вы и поверили. Неделями бездельничая и озорничая, юные «пажи» зачитывались книгами о разбойниках. И сами не отставали от этих героев. Насыпали в табакерку учителю «шпанских мушек» - было такое средство, назначение уточнят не станем. Нос у бедняги страшно покраснел и распух. А потом...
"... (на беду мою) приняли в наше общество еще одного товарища, а именно сына того камергера, который, я думаю, вам известен как по моему, так и по своему несчастию. Мы давно замечали, что у него водится что-то слишком много денег; нам казалось невероятным, чтоб родители его давали 14 летнему мальчику по 100 и по 200 р. каждую неделю. Мы вошли к нему в доверенность и узнали, что он подобрал ключ к бюро своего отца, где большими кучами лежат казенные ассигнации, и что он всякую неделю берет оттуда по нескольку бумажек."
В общем, сперли из бюро у камергера табакерку и полтыщи казенных денег. Потратили на пироги и пирожные. Подхватить французский насморк – тоже дело малопочтенное. Но, в конце концов, это бытовая травма. А вот воровство, да еще и у камергера, да еще и казенных средств... А деньги неплохие. Три шинели Акакия Акакиевича. Тот на одну копил полжизни. Это ж сколько надо было пирожных съесть?!
А наказание было нешуточное. Очистить честь дворянина можно было только одним способом. Послужить в армии. Солдатом.
После этого пирожные можно возненавидеть на всю жизнь.
Но... это все же не рекрутом в пехотный полк на туретчину или Кавказ. Родня постаралась, связи сработали – да и царь (а скандал с камергером мимо Государя не прошел) был не изверг. Ну плешивый щеголь, ну враг труда... Отнесся с пониманием.
«18 лет вступил я рядовым в гвардейский Егерский полк, по собственному желанию» - ага. Еще написал бы, что детства только и мечтал о строевой на плацу.
«Один раз меня поставили на часы во дворец во время пребывания в нем покойного государя императора Александра Павловича. Видно, ему доложили, кто стоит на часах: он подошел ко мне, спросил фамилию, потрепал по плечу и изволил ласково сказать: «Послужи!»»
Но после занятий в полку -
- Жизнь на своей квартире, в партикулярном платье, дружба с Дельвигом...
- Там, где Семёновский полк, в пятой роте, в домике низком,
- Жил поэт Баратынский с Дельвигом, тоже поэтом.
- Тихо жили они, за квартиру платили не много,
- В лавочку были должны, дома обедали редко.
Ну чем не служба...
« ...случайно познакомился с некоторыми из наших молодых стихотворцев, и они сообщили мне любовь свою к поэзии. Не знаю, удачны ли были опыты мои для света; но знаю наверно, что для души моей они были спасительны».
- а это из письма Жуковскому Василию Андреевичу, декабрь 1823 года. Старик беспокоился о судьбе талантливого поэта. А тот на эту помощь очень рассчитывал: «Я должен ожидать в бездействии, по крайней мере душевном, перемены судьбы моей, ожидать, может быть, еще новые годы! Не смею подать в отставку, хотя, вступив в службу по собственной воле, должен бы иметь право оставить ее, когда мне заблагорассудится; но такую решимость могут принять за своевольство. Мне остается одно раскаяние, что добровольно наложил на себя слишком тяжелые цепи. Должно сносить терпеливо заслуженное несчастие — не спорю; но оно превосходит мои силы, и я начинаю чувствовать, что продолжительность его не только убила мою душу, но даже ослабила разум». Уже дослужившийся до унтер-офицера Боратынский погибал душой и разумом от пребывания в Финляндии. Хотя – конечно, куда важнее было чувство неравенства, положение изгоя, отсутствие императорского прощения. В Петербурге был добрый и умный друг – Дельвиг. Они вместе снимали квартиру. Дельвиг точно знал, почему его другу приходится служить в солдатском чине. Это Дельвиг опубликовал его первые стихи, точнее – попросту отнес их в журнал «Благонамеренный», не спрашивая автора. Появились друзья, сейчас известные каждому школьнику. Князь Пётр Вяземский вспоминал: «Это была забавная компания: высокий, нервный, склонный к меланхолии Баратынский, подвижный, невысокий Пушкин и толстый вальяжный Дельвиг».
А сам Боратынский пишет Жуковскому так: «Я случайно познакомился с некоторыми из наших молодых стихотворцев, и они сообщили мне любовь свою к поэзии. Не знаю, удачны ли были опыты мои для света; но знаю наверно, что для души моей они были спасительны».
Пять лет в Финляндии – это мучительное желание расстаться с солдатской лямкой и вернуться в Петербург, к этим друзьям, в круг, где не смотрят искоса, где ты равен талантом, а на прочее никто не обращает внимания. Увы. Он сам еще не знает, что вернуться невозможно. Некуда. Все повзрослели. У всех возникли персональные неприятности.
В Финляндии он пишет «Водопад», «Финляндию», «Эду». И это важнее возвращения, от которого радость будет не той, что он ожидал. Будет Петербург, будет Москва – и будет отъезд. Почти побег. Алексей Гомазков добавит необходимые подробности:
— По отдельным свидетельствам, Боратынский бывал в Казани – в конце 20-х – в первой половине 30-х годов – много раз, но подтверждённых документально приезда два: в 1831-32-м он прожил в Казани и своём Каймарском имении целый год подряд и ещё раз приезжал в 1833-м – встретив в Казани Пушкина, почему об этом приезде и известно.
Нельзя сказать, что Казань и Каймары были для Боратынского Болдиным. Зато это было, пожалуй, самое благополучное и спокойное время его семейного счастья. Впрочем, около десятка стихотворений он здесь написал, в том числе и знаменитые: «Где сладкий шёпот моих лесов», «На смерть Гёте», «Двойною прелестью опасна» и т.д.
Он пишет из Казани в январе 1832 года Киреевскому:
«Знаешь ли, однако ж, что, по-моему, провинциальный город оживленнее столицы. Говоря — оживленнее, я не говорю — приятнее; но здесь есть то, чего нет в Москве, — действие. Разговоры некоторых из наших гостей были для меня очень занимательны. Всякий говорит о своих делах или о делах губернии, бранит или хвалит. Всякий, сколько можно заметить, деятельно стремится к положительной цели и оттого имеет физиономию. Не могу тебе развить всей моей мысли, скажу только, что в губерниях вовсе нет этого равнодушия ко всему, которое составляет характер большей части наших московских знакомцев. В губерниях больше гражданственности, больше увлечения, больше элементов политических и поэтических. Всмотрясь внимательнее в общество, я, может быть, напишу что-нибудь о нем для твоего журнала; но я уже довольно видел, чтобы местом действия русского романа всегда предпочесть губернский город столичному. Хвалю здесь твоего «Европейца»; не знаю только, заставят ли мои похвалы кого-нибудь на него подписаться. Здесь выписывают книги и журналы только два или три дома и ссужают ими потом своих знакомых».
О казанском досуге Боратынского известно мало: он тогда был очень увлечён проектом Киреевского – журналом «Европеец» и от сотрудничества в казанской прессе мягко уклонился. Интенсивной светской жизни, видимо, он в Казани не вёл, впрочем, салон писательницы и светской львицы Александры Фукс посещал, что очевидно по его куртуазному ей посвящению.
Боратынский дружил с Пушкиным – и успел познакомиться с Лермонтовым – а это две разных эпохи. Он успел попутешествовать на пироскафе – попросту, на пароходе с парусным вооружением. А вот сфотографироваться не успел. Пушкина пережил на шесть лет с небольшим.
Его лирика сильна не тогда, когда он влюблен. Это лирика разочарования, лирика ушедших чувств. Они с Лермонтовым тут ближе, чем с Пушкиным. Но судить об этом – уже ваше дело. Свое мнение вы составите, читая и сравнивая.
Его частная жизнь куда проще и счастливее пушкинской – желанный и удачный брак, дети, достаток и... литературный отрицательный успех у публики и критики. Нет, не подумайте, что я иду в ногу со временем и отечественными экономистами, «отрицательный успех» - это явление такого же как успех масштаба, но с другим знаком. Ему и так жилось в литературе весьма непросто, как и всем в тени у Пушкина. А тут еще и приложил его неистовый Виссарион. «Несколько раз перечитывал я стихотворения г. Баратынского и вполне убедился, что поэзия только изредка и слабыми искорками блестит в них. Основной и главный элемент их составляет ум, изредка задумчиво рассуждающий о высоких человеческих предметах, почти всегда слегка скользящий по ним, но всего чаще рассыпающийся каламбурами и блещущий остротами».
Не хочу принизить заслуги и роль Белинского. Но то, что Баратынский уехал со всей семьей из России и умер за ее пределами – в большой степени и его, и коллег его, критиков, «заслуга». Власть в России часто мешает жить и творцу и «другим категориям граждан». Критики и журналисты делают это всегда и с упоением. Им стоит быть осторожнее – ошибка останется в вечности.
Был ли счастлив Боратынский – самый трудный вопрос, на который нет определённого ответа. Во всяком случае, в браке он был, скорее, счастлив – несмотря на непростые характеры и его, и Настасьи Львовны: по его нежным письмам ей это сразу видно. Впрочем, вероятно его «поддушивали» её «бархатные объятия» – такой вывод по их переписке тоже можно сделать.
Мне кажется, в Боратынском с юности был некий надлом: та «катастрофа», как он сам её называл, в пажеском корпусе ли тому виной или природные свойства натуры – сказать не берусь.
Боратынский – меланхолик, печальный философ, гениальной поэтической мыслью своей опередивший своё время лет на 50: его по-настоящему оценил только Серебряный век. Счастье не было ему присуще, он к нему, кажется, и не стремился.
Сам Баратынский об этом не написал. Не знаю, годятся ли в качестве ответа на столь мудреный вопрос строчки из «Пироскафа» - но другого у нас, кажется и вовсе нет.
- С детства влекла меня сердца тревога
- В область свободную влажного бога;
- Жадные длани я к ней простирал.
- Тёмную страсть мою днесь награждая,
- Кротко щадит меня немочь морская:
- Пеною здравия брызжет мне вал!
- Нужды нет, близко ль, далёко ль до брега!
- В сердце к нему приготовлена нега.
- Вижу Фетиду: мне жребий благой
- Емлет она из лазоревой урны:
- Завтра увижу я башни Ливурны,
- Завтра увижу Элизий земной!
