Текст: Денис Епифанцев
Эдуард Лимонов. Это я – Эдичка
М.: Альпина нон-фикшн, 2021
Давайте с самого начала закроем один главный вопрос – потому что он все еще вызывает ненужный интерес – и поговорим как взрослые люди.
У писателя Лимонова на момент написания романа «Это я – Эдичка» не было опыта секса с мужчинами. Вся та сцена, которую только и помнят из всего романа (причем даже не всю сцену, а только оральный секс, про анальный как-то и забыли – и это даже любопытно: почему так), написана человеком, который вообще не понимает, как это работает. Даже больше – сам сюжет больше похож на порнорассказы для самоудовлетворения, до появления мобильного интернета и порнхаба. Я бы не удивился, если бы узнал, что Лимонов переписал эту сцену с этими «май бэйби» и «дарлинг» из какого-нибудь дешевого порнографического журнала, кои были повсеместно распространены в Нью-Йорке в 70-е (70-е, вообще-то, «золотая эпоха порнографии») и были в новинку в СССР.
При этом – хотя автор не понимает физиологию и рассказывает небылицы про то, что если в подростковом возрасте вставлять свечку (хорошо, что не лампочку), то через десять лет это будет способствовать более легкому проникновению, но железобетонно прописывает мотивацию – жажда человеческого тепла и общения, отчаяние, усталость быть тем, кто несет ответственность, и желание стать тем, о ком заботятся – сменить мужскую модель поведения на женскую – и дальнейшие последствия этого в виде секса с чернокожим парнем где-то на заброшенном пустыре служат ровно для того, чтобы мы поняли, на какое дно опустился герой, когда от него не просто ушла жена, которую он безумно любит, а ушла к более богатому и успешному, сказав ему перед этим, что он «ничтожество».
В эту же строку лыко – тот факт, что в романе много секса, и все женщины, с которыми герой занимается сексом – живые, яркие и характерные, а все мужчины – одинаковые: они чернокожие, они преступники, они отбросы.
Почему так? Потому, что они не настоящие люди. Они, грубо говоря, функция. Метафора, если хотите. Была бы это агиография – герой мыл бы ноги прокаженным своими волосами, а так занимается сексом с бомжами. В обоих случаях – это история про сошествие святого в ад.
Кажется, сам автор не ожидал, что эта сцена будет прочитана так буквально и так потрясет воображение современников. В романе много что сделано специально, чтобы вызвать возмущение, и этот гомосексуальный секс просто эпизод в ряду других эпизодов, не менее возмутительных, но случилось так, как случилось.
И тут возникает вопрос – почему бы Лимонову не встать и не сказать, что все это из головы и что это роман? Мы же знаем, что даже если в романе главный герой как две капли воды похож на автора, это вообще-то ничего не значит, кроме того, что автор таким способом имитирует реализм. А роман при этом остается романом. Художественным текстом.
Но не сказал. До последнего сохраняя презрительное молчание. Что, в принципе, понятно – один и тот же вопрос всю жизнь, вместо того, чтобы просто прочесть текст, из которого все и так понятно.
Но «Эдичка».
Давайте коротко перескажем основную сюжетную канву для наших юных читателей и напомним основные события тем, кто, как и я, читал текст, когда он вышел в 90-е.
Нью-Йорк, 1976 год, советский эмигрант (скорее, беженец) и поэт, которого зовут Эдичка Лимонов, переживает уход жены, которую он безумно любит и которая бросила его после четырех лет совместных скитаний по миру. Он, немного истерически, слоняется по городу, заходит в разные места, там общается с несколько есенинскими персонажами (щедрые алкоголики, храбрые преступники и проститутки с золотым сердцем), презирает буржуазию и мечтает о революции, которая уничтожит несправедливость этого мира. Мира, который устроен так, что поэт не может содержать жену и она вынуждена выбирать деньги, а не любовь.
Поиск ответа на этот вопрос занимает все его мысли; всё и все, кто появляется в романе, нужны только с одной целью: они – варианты ответа. Она ушла, потому что я плохой? Потому что она плохая? Потому что мы плохие? Потому что они плохие? Потому что город? Страна? Мир?
Герой много, красиво и к месту размышляет о природе человека и отношениях между людьми. Глава, в которой он ходит по квартире бывшего любовника своей жены, думает о ней, о себе, о них и тем самым снова и снова вскрывает едва затянувшиеся раны – это одни из самых поэтичных страниц в русской литературе.
Все в романе, все тело героя и все мысли подчинены одному вопросу, и все, о чем думает герой – может ли он что-то сделать, чтобы вернуть все как было. А в связи с тем, что герой живет и чувствует прямо сейчас и перед нами не роман-наблюдение или размышление, а роман-истерика, там много политики, много актуального, много того, что происходит прямо сейчас. Она ведь и ушла от героя прямо сейчас. И он страдает прямо сейчас.
Но когда роман вышел, он был, прежде всего, воспринят как политическое высказывание. Актуальная повестка заслонила поэтическую. Автор подробно прошелся по всем мифам того времени: благословенная Америка не такая уж и благословенная, совесть нации Сахаров и Солженицын – те еще гамельнские крысоловы, иерархические и местами феодальные отношения, процветающие внутри эмигрантского гетто, и т.д. И, собственно, этот политический слой и был замечен первым, вызвал много споров и сделал автору ту репутацию, на которой он потом ехал еще довольно долго.
Сегодня, сорок пять лет спустя после времени событий романа, когда эта радужная бензиновая пленка политического испарилась и осталось прозрачное вещество литературы, роман читается намного иначе.
Не нужно, наверно, говорить, что в некотором смысле это дайджест всего, чего советский читатель в тот момент был лишен. Целые слитки, переплавленные на огне ярости и отчаяния и отлитые в специфическую национальную форму. Тут тебе и Генри Миллер, и Жан Жене, и «новый роман» с Селином и без, и кто только не. Автор их переписывает, пересказывает, запрягает в свои сани, чтобы они его везли.
Обратил внимание кто-нибудь, что первые абзацы про балкон и голого Эдичку – это слово в слово начало фильма «Психо» Хичкока? И такого очень много. Автор начитан, как будто живет в библиотеке, хотя герой старательно описывает свой быт как бескнижный.
Но есть, кажется, один слой, который не был замечен. (Поправьте меня, если кто-то уже высказывал эту мысль.)
Очень специфический брат. Он не получил хорошего образования и рос не в привилегированной семье, а в Харькове и общался не с рафинированными интеллектуалами, а с блатными уркаганами, но то, что они кровные родственники, сомневаться не приходится.
И дело даже не в том, что оба текста написаны эмигрантами, оказавшимися в ситуации отчуждения от культуры, социальных связей и того символического капитала, которым они обладали на родине. И именно из этого отчуждения, в некотором смысле, как из одного истока, рождается вот это все – болезнь, ужас и возвышенное.
(Не могу, к сожалению, назвать автора, но кто-то писал, что слова любви Гумберта к Лолите – одни из самых прекрасных слов любви в мировой литературе, и только тот факт, что это история про педофила, не позволил растащить их на банальности. В любой другой ситуации этими словами миллионы влюбленных признавались бы в любви друг другу: «Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя. Ло-ли-та: кончик языка совершает путь в три шажка вниз по небу, чтобы на третьем толкнуться о зубы. Ло. Ли. Та.».)
А вот Лимонов: «Зачем все это, — думал я, — разве нельзя было прожить всю жизнь в любви и счастье, жизнь такая короткая, такая маленькая, чего она, Елена, ищет, какая сила гонит ее вперед или назад, почему я должен переживать такие вот и куда более страшные минуты. Можно было пройти вместе всю жизнь — авантюристами, б****и, проститутками, но вместе».
Есть что-то общее в этих текстах при всем их несходстве. Да, у Набокова нет голоса Лолиты в романе; только голос Гумберта, который еще и постоянно врет, а у Лимонова, напротив, герой говорит без умолку, путается, теряется, все силится выговорить, но оба эти голоса рассказывают одну историю – историю времени и памяти, которые, действуя вместе, разрушают самое лучшее в человеке.
Или так. «Заметки об искусстве и литературной критике» Пруста начинаются с утверждения, что память – это не интеллектуальное, а эмоциональное. Ты замечаешь солнечного зайчика, отразившегося от грани стакана, стоящего на тумбочке, ты окунаешь печенье в сладкий чай, и перед глазами вдруг встает вся та картинка бесконечного счастья, что с тобой было когда-то. Ты не головой вспоминаешь, а прямо оказываешься в той ситуации и том эмоциональном состоянии, которое несет за собой этот незначительный факт.
И из этого механизма как раз и рождается художественный текст, поэзия.
Кажется, что Набоков и Лимонов взялись, каждый на свой лад, естественно, не столько опровергнуть Пруста, сколько показать, как этот механизм действует на самом деле. Это не механизм восстановления утраченного времени, механизм побега в счастливое прошлое. Это механизм, который причиняет боль. И не память, а забвение спасает.
«Мальчик подумал про себя, что да, конечно, он мальчик, но если бы продолбить в голове дыру, вынуть ту часть мозга, которая заведует памятью — промыть и прочистить как следует, было бы роскошно. Вот тогда мальчик».
