![Юрий Павлович Герман (22 марта [4 апреля] 1910, Рига, Лифляндская губерния, Российская империя) — писатель, драматург, киносценарист / vk.com](https://glstatic.rg.ru/uploads/images/2023/04/04/bez-imeni-3_5c4.jpg "Юрий Павлович Герман (22 марта [4 апреля] 1910, Рига, Лифляндская губерния, Российская империя) — писатель, драматург, киносценарист / vk.com")
Текст: Андрей Цунский
И вот ведь какая напасть – стоит снять по книге фильм (а уж тем более – хороший фильм), так обретают персонажи лица, и вдруг произносят те слова, которые уже не реплики, потому что их вымарали из сценария, но книга – это ведь совсем другое дело. И в книге они появились вовсе не только из писательского воображения. Журналист Давид Ханин, например. Друг Лапшина из одноименной повести, герой фильма «Мой друг Иван Лапшин», где его играет Андрей Миронов.
— Жена у меня померла, — сказал Ханин петушиным голосом, — приказала долго жить.
И вдруг, всплеснув длинными руками, он зарыдал так горько, так страстно и с таким отчаянием и исступлением, что Патрикеевна отшатнулась от него, а через несколько секунд и сама заплакала.
— Ты не знаешь, какая она была, — говорил Ханин, уже успокоившись и гримасничая, — ты не знаешь! Никто не знает. Она молчаливая была, прелестная. И нам так не везло, так не везло! Я нервничал, ревновал, мучился, ее мучил. Мне все что-то казалось. И она умерла.
Выплакавшись, он сидел на кровати без ботинок, отхлебывая из стакана воду, и рассказывал Патрикеевне об Алдане. А она все вытирала себе слезы и говорила:
— Вот чудеса-то! Вот чудеса!
Его прототипом был близкий друг Юрия Германа.
Гилберт Кийт Честертон, Джон Дос Пассос, Джеймс Джойс, Редьярд Киплинг, Джонатан Свифт, Бертольд Брехт – далеко не полный список тех авторов, с которыми тысячи советских читателей познакомились в переводах Валентина Осиповича Сметанича. Тоже незнакомая фамилия? Ах да, ну конечно. Ведь как литератор он известен под своим псевдонимом – Стенич. В 1917-18 годах составил сборник своих стихов – да так и не издал. Почему? Вероятно, потому что однажды имел неосторожность показать эти стихи Александру Блоку, которого считал великим. А Блоку они не понравились.
Если бы он сам был уверен в них – ну да и ладно. Может быть, Блок был в плохом настроении. Но Стенич был знатоком поэзии. Ценителем с безупречным вкусом. И видимо, то, что сказал ему Блок, совпало с его собственной оценкой. И тогда его… понесло.
– Я слишком образован, чтобы не понимать, что так дальше продолжаться не может и что буржуазия будет уничтожена. Но если осуществится социализм, нам останется только умереть: пока мы не имеем понятия о деньгах; мы все обеспечены и совершенно не приспособлены к тому, чтобы добывать что-нибудь трудом. Все мы – наркоманы, опиисты; женщины наши – нимфоманки. Нас – меньшинство, но мы пока распоряжаемся среди молодежи: мы высмеиваем тех, кто интересуется социализмом, работой, революцией. Мы живем только стихами; в последние пять лет я не пропустил ни одного сборника. Мы знаем всех наизусть – Сологуба, Бальмонта, Игоря Северянина, Маяковского, но все это уже пресно; все это кончено; теперь, кажется, будет мода на Эренбурга.
Молодой человек стал читать наизусть десятки стихов современных поэтов. Дул сильный ветер, был мороз, не было ни одного фонаря. Мне было холодно, я ускорил шаги, он также ускорил, на быстром шагу против ветра он все так же ровно читал стихи, ничем друг с другом не связанные, кроме той страшной, опустошающей душу эпохи, в которую они были созданы.
– Неужели вас не интересует ничего, кроме стихов? – почти непроизвольно спросил наконец я.
Молодой человек откликнулся как эхо:
– Нас ничего не интересует, кроме стихов. Ведь мы – пустые, совершенно пустые» (А. Блок. Русские дэнди. 1918).
А потом гордился тем, что в своем эссе о русских денди Блок отвел ему столько места. Только напрасно принял Александр Александрович слова своего собеседника за откровенность. Расстроенный Стенич наговорил черт знает чего, прежде всего – на себя. Он ведь никогда не употреблял наркотиков, очень редко выпивал и любил отнюдь не только стихи. Через месяц он отправился на фронт – в Красную Армию.
О нем пишут порой совершенно противоположные вещи. Одни авторы безоговорочно относят его к людям, революцию не принявшим и ненавидевшим. Увы, очень многим людям недоступна разница между «ненавидящим» и «разочаровавшимся».
Он объездил почти всю страну, затем поселился в Ленинграде (его ленинградский адрес – набережная канала Грибоедова, 9). Тем, кто любит читать, этот адрес говорит очень многое. Но уж не буду забирать себе все самое лучшее – попробуйте сами разыскать сведения об этом замечательном доме – его блистательных днях и трагических ночах.
Валентин Стенич прожил всего сорок лет. Он был обречен. Прекрасно образованный, всегда со вкусом (что не означает «дорого») одетый, удивительный собеседник с потрясающим чувством юмора… Торжествующая серость не простила бы ему ни одной его яркой черты. Никогда и ни за что. А если еще и добавить к такому характеру неистощимую фантазию…
Стенич, «разоткровенничавшись», мог доверительно сообщить в разговоре, что в юности настолько увлекся Достоевским, что, подражая Раскольникову, убил старуху. Только не топором – а огородной тяпкой. С особым удовольствием сообщая этот «эпизод из биографии» неприятным пожилым дамам.
Стенич участвовал в перезахоронении Гоголя с кладбища Даниловского монастыря на Новодевичье. Через несколько дней друзья увидели у него на письменном столе обломок ребра. Всем он сообщал, что это ребро самого Гоголя, которое он ухитрился умыкнуть из гроба. На самом деле он вытащил косточку из свиной отбивной.
Затем он вызвал на себя огонь далеко не безобидной литературной группировки – РАППа. Той самой, что затравила до смерти Маяковского, и не его одного. Рапповец Юрий Либединский приехал из Москвы в Ленинград, агитировать писателей вступить в их ассоциацию. Сразу после его выступления последовало короткое выступление Стенича:
— Я согласен на такую игру: вы, рапповцы, — правящая партия, мы — оппозиция. Но вы хоть бы подмигнули нам, дали понять, что сами-то во всю эту чепуху не верите...
Он был участником Первого писательского съезда. Вместе с Юрием Олешей они по окончании этого форума написали поэму «Москва в те дни была Элладой». Досталось всему мероприятию, и многим поименно:
- Нам факт явился как во сне —
- На кафедре Толстой Алеша,
- Толстой же Лева — на стене.
- Но величаво, в блеске зала
- Стена бессмертная молчала,
- Лишь кое-кто из-под седин
- На стихший зал глядел сурово.
- На Ильфа хмурился Щедрин
- И Салтыков — на Е. Петрова.
- Иль, дав еще один плачевный,
- Но поучительный пример,
- Хоть и слепой, но очень гневный,
- Смотрел на Жарова Гомер.
- Пора, уже взлохмачен, потен,
- Вбежал в президиум Кирпотин,
- Уже вплывает точно морж
- В зал заседаний Ольга Форш,
- Уже Демьян в углу сидит,
- Взволнован чем-то, ловит слухи,
- С соседом тихо говорит
- И ковыряет бивнем в ухе.
- И сам не веря — «как же так?
- Как я попал в собранье это?» —
- Шаманит пылкий Пастернак,
- И шагинянит Мариэтта.
- …
- Нам все равно — стихи иль проза,
- И мы не станем тратить слов,
- Но коль не Гейне наш Светлов,
- То и докладчик не Спиноза!
- О, первый съезд! Пятнадцать суток
- Ты был сенсацией Москвы,
- Средь кулуарных стрел и шуток,
- Средь анекдотов и молвы
- Мы забывали повседневность,
- Сплетали музы нам венец,
- Мы уносились духом в древность,
- Где с мудрецом другой мудрец
- Беседовал под колоннадой,
- Где что ни слово — афоризм!
- Москва в те дни была Элладой,
- Помноженной на коммунизм!
Сам большой любитель розыгрышей, он нередко становился мишенью чужих, но обычно не попадался. И вот однажды в его квартире звонит телефон. Стенич берет трубку и слышит:
- - Hallo, mister Stenitch! Here’s John Dos Passos!
Стенич не стал переходить на английский (и слава богу). По-русски, и даже слишком, он сказал, куда следует идти шутнику. Вместо английской речи он вдруг услышал голос переводчика из американского посольства. Джон Дос Пассос захотел встретиться с переводчиком своих романов. А ведь мог и по-английски выразиться, со смехом говорил потом Стенич. Американец вспоминал его как самого интересного и яркого человека из всех, кого видел в Ленинграде.
Друг Даниила Хармса, Николая Заболоцкого, Михаила Зощенко, Юрия Германа, Бенедикта Лившица. С Лившицем он будет расстрелян в один день. Да и остальным из этой компании несладко придется.
А компания была необычная и талантливая. Ленинградские писатели жили друг у друга и у всех на виду, жизнь была путаная, полная сплетен, интриг, ненависти и любви. Без нее не бывает вообще ничего.
Однажды критики Лев Левин и Юз Гринберг позвали Юрия Германа зайти навестить их знакомую. Трое отправились на улицу Рубинштейна, в дом номер 7, где жила одна молодая поэтесса. Звали ее Ольга Фридриховна, хотя все знают ее как Ольгу Федоровну. Не может же у такой поэтессы быть папой – Фриц. Вы догадались верно – это Ольга Берггольц. Вскоре между ними возник отнюдь не платонический роман, о чем она написала в своих дневниковых записках. Так что авторы, пишущие об исключительно дружеских отношениях, грешат против первоисточника.
Длительные близкие отношения не сложились, но дружба осталась. Ольга Федоровна (будем звать ее так, по сложившейся традиции) – оказалась очень хорошим другом.
Приведем отрывок из протокола заседания партийного комитета завода «Электросила» имени С. М. Кирова, где Ольга Берггольц работала в газете-многотиражке:
«Авербах и группа вели работу по созданию новой подпольной группы… Берггольц тоже была и вращалась в этой группе. Она всей правды не сказала, она вела себя неискренне. Ольга Берггольц неглупый человек, политически развитый и культурно. Она хотела вращаться в кругу власти имущих. Дружила с Авербахом – генеральным секретарем РАППа. У ней была с ним тесная связь, вела с ним переписку. Была связана с Макарьевым – правой рукой Авербаха, ныне расстрелянным. К Горькому не всякий мог попасть, но она через связь с Авербахом была у него. Опередила в этом других писателей. Она жила с Корниловым, дружила с Германом и т. д. Это стыдно признаться, что у нас был такой коммунист».
Упомянутый в отрывке Леопольд Леонидович Авербах, кстати – племянник Якова Свердлова (если не знаете, кто это такой – мне все равно, но двойку по истории я бы вам поставил) скоро тоже будет расстрелян. Как и первый муж Ольги Берггольц - Борис Корнилов. Сама Ольга Федоровна проведет полгода в тюрьме НКВД.
«Зачем все-таки подвергали меня все той же муке?! Зачем были те дикие, полубредовые желто-красные ночи (желтый свет лампочек, красные матрасы, стук в отопительных трубах, голуби)? И это безмерное, безграничное, дикое человеческое страдание, в котором тонуло мое страдание, расширяясь до безумия, до раздавленности? Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в нее, гадили, потом сунули ее обратно и говорят: «Живи».
Что ей пришлось вытерпеть за эти полгода... Впрочем, сейчас развелось множество любителей поговорить о том, что не так уж все это было и страшно, что все преувеличено. Но я пишу не о них.
Я хочу поклониться мужеству двадцативосьмилетней женщины, потерявшей в тюрьме ребенка, пережившей 171 чудовищный день и столько же ночей в тюрьме – и бог один знает сколько не менее трагических за ее стенами. Все ленинградцы знают, кем она была для города в дни блокады, все пережившие блокаду помнят ее голос. Но про эти полгода многие не знали, а кто-то предпочел не знать. А многие до сих пор предпочитают.
К чему я вспомнил о ней? А вот к этой строчке: «Она жила с Корниловым, дружила с Германом и т. д.» Коммунисты завода Электросила имени Кирова, вам-то какое было дело? Хотя понятно, что сами члены завкома до этого не додумались бы. «С Германом и т.д.» Этих слов было достаточно. Если бы Ольга Федоровна подтвердила, что Герман был хоть в чем-то виноват, то скорее всего мы с вами не прочитали бы роман «Россия молодая» и многого другого.
- Когда я в мертвом городе искала
- ту улицу, где были мы с тобой,
- когда нашла - и всё же не узнала
- . . . . . . . . . . . . . . . . .
- А сизый прах и ржавчина вокзала!
- ...Но был когда-то синий-синий день,
- и душно пахло нефтью, и дрожала
- седых акаций вычурная тень...
- От шпал струился зной - стеклянный,
- зримый,-
- дышало море близкое, а друг,
- уже чужой, но всё еще любимый,
- не выпускал моих холодных рук.
- Я знала: всё. Уже ни слов, ни споров,
- ни милых встреч...
- И всё же будет год:
- один из нас приедет в этот город
- и всё, что было, вновь переживет.
И все же Герману от нее доставались не только лирические стихи.
«Юра Г. написал беспринципную, омерзительную во всех отношениях книжку о Дзержинском. Он спекулянт, он деляга, нельзя так писать, и литературно это бесконечно плохо».
Полгода тюрьмы помогли Ольге Федоровне разобраться в том, что творилось в стране.
Но дружба с Германом сохранилась – причем до самой его смерти. Кстати, ближайший друг в сороковые годы, Евгений Львович Шварц, мог сказать Герману вещи неприятные. Но – по-своему.
Так, в ответ на высказывание Германа, мол, ты сказочник, и к тебе придираться не будут, хорошо тебе – Шварц ответил Герману:
- Что ты, Юра. Я-то пишу жизнь. А сказочник – это ты.
Отдать должное Герману – он не надулся и не спрятал обиду за пазуху. Потом они со Шварцем не согласятся во многом, но несогласие – это одно, а предательство дружбы – другое, для них – невозможное. Их дружба стала близкой не в творческом смысле (так дружить умудрялись только Ильф и Петров), а в самом бытовом.
Нужно сказать, что практически одновременно оба писателя пережили кризис в семейных отношениях, ушли от жен к новым избранницам. Никак комментировать эту ситуацию я не хочу, ибо есть обстоятельство, которое от души желаю почаще вспоминать всем любителям выводов и комментариев. Обстоятельство это формулируется достаточно коротко и просто «Не наше дело». Наше – то что касается литературы.
Татьяна Александровна, жена Германа, была близкой подругой жены Шварца, Екатерины Ивановны. Когда у Татьяны Александровны родился сын Леша, будущий кинорежиссер, под окошко роддома Юрий Павлович и Евгений Львович должны были приходить вдвоем. Если бы один не явился, в 1938 году это означало бы только одно, а молода мама беспокоилась и за подругу, и за ее мужа. Ну и за своего, разумеется.
В начале 1946 года Юрий Герман попал «в неприятности». Маленького Лешу оставили на даче в Комарово с дядей Женей Шварцем, а в бане при домике жил, не показываясь лишний раз наружу, кинорежиссер Иосиф Хейфец.
Леше у дяди Жени и тети Кати не очень нравилось. На завтрак была яичница с колбасой – а он ее не любил. Заставляли играть в противную карточную игру, для которой не хватало четвертого игрока – кун-кэн. И заставляли заниматься.
А дядя Женя об этом времени написал только, что старался сидеть до утра одетым, чтобы если придут – не застали совсем уж унизительно, в белье.
После того, как отказался травить друга – поэта Олейникова. После того как не отрекся от него (а настаивали), после того, как собирал деньги в помощь семье другого арестованного друга – Заболоцкого, после того, как не отрекся от попавшего «в неприятности» друга – прозаика Германа… Ждать от власти сочувствия или хотя бы законности не приходилось.
Я приведу здесь цитату, не из Шварца и не из Германа. Это слова Гайто Газданова. Они просто здесь к месту, и очень подходят к Евгению Львовичу Шварцу.
«Если у тебя есть силы, если у тебя есть стойкость, если ты способен сопротивляться несчастью и беде, если ты не теряешь надежды на то, что все может стать лучше, вспомни, что у других нет ни этих сил, ни этой способности к сопротивлению, и ты можешь им помочь. И, в конце концов, не так важно, как это будет называться — «гуманизм», «христианство» или что-нибудь другое. Сущность остается одна и та же, и сущность эта заключается в том, что такая жизнь не нуждается в оправдании. И я тебе скажу больше, то, что я лично думаю, — что только такая жизнь стоит того, чтобы ее прожить».
Даже если бы Шварц не был великим драматургом – он был бы великим человеком по совокупности своих поступков в это время.
Евгений Шварц
ЮРИЮ ГЕРМАНУ
- Ты десять лет назад шутил, что я старик.
- О, младший брат, теперь ты мой ровесник.
- Мы слышали друзей предсмертный крик,
- И к нам в дома влетал войны проклятый вестник.
- И нет домов. Там призраки сидят,
- Где мы, старик, с тобой сидели,
- И укоризненно на нас они глядят,
- За то, что мы с тобою уцелели.
- За унижения корит пустой их взор,
- За то, что так стараемся мы оба
- Забыть постылых похорон позор
- Без провожатых и без гроба.
- Да, да, старик. Запрещено шутить,
- Затем, что ныне все пророки.
- Все смерть слыхали. И боясь забыть,
- Твердят сквозь смех ее уроки.
- (1945)
Леше Герману знакомые отца изрядно надоели. То в туалете окажется за незапертой дверью высокая носатая женщина, и ему сделают замечание. «Как ты себя ведешь, эта женщина – великий поэт!» Как будто великим поэтам двери в уборной на крючок закрывать необязательно. Или придет какой-то семитской внешности мужчина с козлиным голосом, а родители скажут: «Запомни, это великий актер!» Дядя Женя, который решить задачку не может, вечно у него получается два с половиной бассейна – и тот великий сказочник. Дядю Женю вы знаете, а великий поэт – Ахматова, великий актер – Аркадий Райкин. Ну да об изобилии великих в доме почитайте самого Алексея Юрьевича Германа.
Если вам кажется, что эти три отрывка совершенно не связаны друг с другом, что логики в этих заметках мало, что это набор фактов и цитат – ну, жаль, значит я со своей задачей не справился. Но как мне кажется, главным героем здесь все же остается Юрий Павлович Герман. Ведь, пожалуй, не все исчерпывается фразой «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу кто ты». Мы – это те, кто нам друг, те, кого любим мы – и те, кто любит нас, несмотря ни на что.
P.S. И еще – если вдруг встретите заголовок «Что скрывают тайные скандальные дневники такого-то», «Алкоголизм такой-то», «Сексуальная невоздержанность таких-то писателей и поэтесс» или какие-то подобные – не ходите по таким ссылкам, и текстов под ними не читайте. Чистоплотные люди такими «материалами» брезгуют. Помните о правиле «не нашего дела». Читайте сами дневники, а не скудоумные комментарии.
