Данте. Да и нет — говорить!

Текст: Михаил Визель

Иллюстрации: ru.wikipedia.org. Вверху: Доменико Петарлини. Данте в изгнании. Около 1860 г.

Дуранте Алигьери, известный всему миру просто как Данте, родился во второй половине мая 1265 года. Мы не можем сказать точнее. Но удивительно не то, что мы не знаем точный день его рождения. Наоборот – удивительно, как много мы о нем знаем. Вдумайтесь: это XIII век. Эпоха, которая ассоциируется у нас с татаро-монгольским нашествием и крестовыми походами, а не с расцветом искусств. Данте – не князь, не епископ, он зажиточный горожанин, общественный деятель, госслужащий (в течение одного года, 1301–1302, он даже исполнял обязанности «приора флорентийской коммуны», что-то вроде главы городской администрации) и, разумеется, литератор. Что мы знаем о его русских современниках – собратьях по перу? Прямо сказать – ничего. Сведения об анонимных авторах памятников древнерусской письменности того времени испещрены обесценивающими их оговорками «вероятно», «видимо», «скорее всего». Первый русский писатель, которого мы знаем по имени – Ермолай, в монашестве Еразм, автор парадоксальной «Повести о Петре и Февронии», жил аж на двести лет позже, в первой половине XVI века, то есть был точным современником Рабле – о досадных лакунах в биографии которого досадуют французские филологи. Но о Ермолае-Еразме, кроме его чуднóго двойного имени, мы не знаем ничего.

О Данте же мы знаем очень много – статья в итальянской Википедии занимает добрый десяток экранов, в которых говорится о разных периодах его жизни, о не слишком-то любимой жене Джемме и трех детях, партийной принадлежности (белый гвельф – это вам не современные унылые аббревиатуры), годах изгнания, наконец, о смерти от малярии на обратном пути из Венеции в ставшую домом Равенну. Знаем мы и его внешний облик, ту самую «тень Данте с профилем орлиным», которая столетиями вдохновляла поэтов и художников на острохарактерные портреты.

При этом, надо признать, бóльшую часть того, что мы о нем знаем, мы знаем из его собственных сочинений, дошедших до нас, хотя они появились за двести лет до книгопечатания, в полном объеме. В первую очередь – из удивительной «Новой жизни». В которой человек XIII века не «толкует о божественном», не скрывается под уничижительной маской «аз прегрешный», как тот же Еразм, а прямо пишет в стихах и в прозе об охватившем его, Дуранте Алигьери, любовном чувстве к вполне земной девушке Беатриче. Которая была девочкой, потом вышла замуж за достойного, хоть и не выдающегося человека, и умерла молодой: может, родами, а может – чахоткой, обычное дело. Хотя, разумеется, облекает свое чувство в пышные и изощренные словесные одежды своего времени, пронизанного мистическим ощущением. «То время было чудесным. То есть полным чудес» – так начинает современный итальянский писатель Альдо Нове свой роман о Франциске Ассизском. Умершем, кстати, за 40 лет до рождения Данте - то есть бывшим для него кем-то вроде Ленина для нас.

Важнее было другое: не эти мистические одежды, а то, на каком языке это написано.

Сейчас нам кажется странной сама постановка вопроса – итальянский писатель, естественно, пишет по-итальянски. Но тогда вопрос ставился по-другому: образованный человек, естественно, должен писать по-латыни – только так он может обращаться ко всему цивилизованному миру, в отличие от простеца, балакающего на грубом местном наречии, потому что не видит дальше родной деревни.

Данте посвятил этому принципиальному вопросу латинский трактат “De vulgari eloquentia”. Это название традиционно переводят как «О народном красноречии», но правильнее сказать: «О выразительности народного языка». И предмет его – не то, как «выражается сильно итальянский народ», а то, что сам этот язык – в первую очередь язык родных Данте тосканских долин – хоть он и утратил естественные для латыни падежи и приобрел несвойственные ей артикли, адекватен не только приземленному реализму, но и возвышенному мистицизму, и нежной лирике.

Впрочем, как обычно бывает у поэта, лучшим доказательством этому стал не ученый трактат, хотя бы и содержащий оригинальные идеи (классификация языков по слову «да»), а выдающееся литературное произведение, которое он в соответствии с «Поэтикой» Аристотеля назвал просто «Комедией» (было всё плохо, а стало хорошо, – в противоположность трагедии, когда было сначала хорошо, а закончилось все плохо). А Боккаччо, ее первый комментатор, стал называть «Божественной» – но не потому, что там говорится об ангелах и рае, а потому, что уж больно хороша.

Сюжет ее за 700 лет, можно сказать, примелькался: к заплутавшему в чащобе своих грехов 35-летнему поэту является Вергилий и через воронку Ада и гору Чистилища, где мучаются и томятся в ожидании Конца света и стародавние знаменитые грешники, и политические противники самого Данте, выводит его в Рай, где в мистической Розе Эмпирея его поджидает очищенная от всего земного Беатриче.

Но и здесь главное – не сюжет, хотя и он поражал современников смелостью на грани откровенной ереси (так, Данте вводит понятие Лимба и окончательно закрепляет неочевидную в то время идею Чистилища). С «Божественной комедией» связана вторая уникальная черта Данте, заставляющая восхищаться и радоваться в канун его 755-летнего юбилея:

«Божественную комедию» можно читать!

Это кажется насмешкой – но штука в том, что ее можно читать сейчас. Вот для сравнения начало древнерусского сочинения, тоже с фантастическим сюжетом: «Повесть о путешествии Иоанна Новгородского на бесе», записанного, вероятно (опять это «вероятно»!), в первой половине XV века, то есть через сто лет после «Божественной комедии»:

Понеже нѣсть се достойно молчанию предати, еще Богъ сотвори святителемъ своимъ Иоанномъ. Многажды же бываетъ со искушениемъ над святыми попущениемъ Божиимъ, да болма прославятся и просвѣтятся, яко злато искушено. «Прославляюща мя, — рече, — прославлю».

Да, конечно, это написано по-русски, а не по-болгарски, понять в принципе можно. Но сложно. А написано здесь: «Нельзя забвению предать то, что случилось однажды по Божьему изволению со святителем Иоанном. Нередко выпадает святым испытание попущением Божьим, чтобы еще больше прославлялись и просияли, как золото искусно выделанное. «Прославляющего меня, — сказал Господь, — и я прославлю».

На ухо же и глаз современного итальянца «Божественная комедия» звучит примерно так:

Кто б не смеялся тому, что стёжку жестоку

Топчет, лезя весь в поту на гору высоку,

Коей вершина остра так, что, осторожно

Сколь стопы ни утверждать, с покоем не можно

Устоять, и всякий ветр, что дышит, опасный:

Грозит бедному падеж в стремнины ужасны;

Эти строки могут показаться вычурными и неуклюжими – но ни с чтением, ни с пониманием их у современного русского читателя проблем не возникает. Между тем это сатира Антиоха Кантемира 1738 года. По меркам Данте – совсем недавно. Но все, что было написано по-русски раньше – область академической филологии, а не литературы. Почему так получилось – вопрос интересный, но к Данте прямого отношения не имеющий.

Данте же не просто можно читать и понимать – его можно читать, наслаждаясь, как поэзию. Полную ярости и любви, чеканных строк и захватывающих дух картин. Как, например, такая:

Меж тем единой стала голова,

И смесь двух лиц явилась перед нами,

Где прежние мерещились едва.

Четыре отрасли — двумя руками,

А бёдра, ноги, и живот, и грудь

Невиданными сделались частями.

Всё бывшее в одну смесилось муть;

И жуткий образ медленной походкой,

Ничто и двое, продолжал свой путь.

(Ад, XXV)

Подробно описывается, как ящер на ходу превращается в человека, а человек – в ящера. Это похоже на анимацию, но это XIV век!

Но если уж мы перешли из Тосканы в Россию и начали читать Данте по-русски, необходимо сказать, что у Данте в России есть третий повод для восхищения: перевод «Божественной комедии» Михаила Лозинского. Он примиряет в себе взаимоисключающие требования: высокохудожественен и при этом исключительно точен. Буквально – строка в строку и порою слово в слово, опровергая двусмысленную шутку о поэтическом переводе и жене (если красива, то неверна, и наоборот).

Вот еще четыре выбранные наугад терцины, относящиеся к любезной многим русским туристам Венеции, точнее, к ее военной верфи – Арсеналу:

Quale ne l'arzanà de' Viniziani

bolle l'inverno la tenace pece

a rimpalmare i legni lor non sani,

ché navicar non ponno — in quella vece

chi fa suo legno novo e chi ristoppa

le coste a quel che più vïaggi fece;

chi ribatte da proda e chi da poppa;

altri fa remi e altri volge sarte;

chi terzeruolo e artimon rintoppa — :

tal, non per foco ma per divin' arte,

bollia là giuso una pegola spessa,

che 'nviscava la ripa d'ogne parte.

В подстрочном прозаическом переводе Бориса Зайцева это значит:

Как в Арсенале у венецианцев

Зимою кипит клейкий вар

Для заливания пострадавших кораблей,

Которые не могут плавать; и вот,

Кто строит новое судно, кто конопатит

Бока того, что совершило уже много странствий;

Один заклепывает нос, другой корму;

Тот трудится над веслами, тот вьет веревки;

А тот латает малый парус, или большой.

Так не огнем, но божественным искусством

Кипела внизу густая смола,

Облепившая берег со всех сторон.

А в поэтическом – но тоже построчном! – переводе у Михаила Лозинского получается так:

И как в венецианском арсенале

Кипит зимой тягучая смола,

Чтоб мазать струги, те, что обветшали,

И все справляют зимние дела:

Тот ладит вёсла, этот забивает

Щель в кузове, которая текла;

Кто чинит нос, а кто корму клепает;

Кто трудится, чтоб сделать новый струг;

Кто снасти вьёт, кто паруса платает,—

Так, силой не огня, но божьих рук,

Кипела подо мной смола густая,

На скосы налипавшая вокруг.

Когда читаешь только перевод Лозинского, он кажется совершенно естественным. И только сопоставляя с оригиналом, понимаешь, какой это поразительный труд – сопоставимый с самим оригиналом. Более того: вытесняющий собой оригинал. Никому из русских читателей не придёт в голову, что вообще-то по-итальянски здесь не мерный пятистопный ямб, а куда менее предсказуемый силлабический одиннадцатисложник; не выверенный классический стиль, а дерзкое (для современников Данте) смешение архаизмов и неологизмов. Русский Данте может быть только таким – и уже больше никаким.

Труд Лозинского поразителен тем более, что переводчик заканчивал его в ноябре 1942 года.

Когда уже вовсю шла Сталинградская битва, о которой Михаил Светлов писал:

Молодой уроженец Неаполя!

Что оставил в России ты на поле?

Почему ты не мог быть счастливым

Над родным знаменитым заливом?

Я, убивший тебя под Моздоком,

Так мечтал о вулкане далеком!

Как я грезил на волжском приволье

Хоть разок прокатиться в гондоле!

Да: фашистская Италия была союзником фашистской Германии. А русский переводчик бился над тем, чтобы представить русскому читателю настоящую Италию – Италию Данте и боготворивших его гуманистов, возрождавших античную красоту и ученость, а не Муссолини и его фашистов (тоже, как ни дико вспомнить, разглагольствовавших о «возрождении римского величия).

Так что Данте современен еще и поэтому. Мог ли думать об этом сам поэт-изгнанник, современник Ивана Калиты? Он – смог. И поэтому он с нами.