Текст: Людмила Прохорова
На весенней ярмарке интеллектуальной литературы non/fictio№ обсудили искусство перевода и представили новинку открывшегося в феврале издательства «Дом историй». Переводчик Екатерина Ракитина рассказала об особенностях перевода Шекспира и работе над современной готической историей «Словно мы злодеи» М.Л. Рио.
На электронных книжных ресурсах жанр книги указан как «криминальный зарубежный детектив». Аннотация интригует:
- Семеро студентов.
- Закрытая театральная академия.
- Любовь, дружба и Шекспир.
- Деллекер-холл — место, в котором остановилось время. Здесь друзья собираются у камина в старом доме, шелестят страницами книг, носят твид и выражаются цитатами из Шекспира. Каждый семестр постановка шекспировской пьесы меняет жизнь студентов, превращает их в злодеев и жертв, королей и шутов.
- В какой-то момент грань между сценой и реальностью становится зыбкой, театральные страсти становятся настоящими, пока, наконец, не происходит трагедия…
«Как всякий переводчик, я тайком люблю ’’ходить’’ по интернет-ресурсам и смотреть, что люди пишут, — поделилась Екатерина Ракитина в начале встречи. — Кроме комментариев о том, что в книге слишком много Шекспира, я видела и возмущения, почему герои такие ’’чрезмерные’’? Ребят, без Шекспира этой книги бы не было, а главные герои — актеры, которые четыре года были погружены в Шекспира. Я работала с актерами, я знаю, что это такое… Если они ’’надышались’’ Шекспиром, то они и в жизни начинают говорить пятистопным ямбом.
А актеры изначально такие. Моя задача была в том, чтобы герои были ’’воспламенены’’, но это не выглядело нарочито».
Роман не просто проникнут Шекспиром, в нем очень много прямых цитат из него. Это стало главной трудностью, с которой столкнулась Екатерина Ракитина. Все существующие переводы Шекспира на русский язык смотрелись в тексте чужеродными элементами. Пришлось самой переводить знакомые всем в переложении Лозинского или Пастернака монологи и реплики.
«Я своим студентам любила приводить в пример непереводимый монолог Ромео. И вот тут он меня ждал… Я не знаю, получилось ли у меня или нет. Но в книге этот монолог есть. <...> Надо просто закрывать глаза и бросаться в перевод, как в холодную воду: или ты умрешь, или поплывешь, — рассказала Ракитина. — Есть ’’вольные’’ переводчики и строгие буквалисты. В случае с Шекспиром мы всегда сравниваем переводы Лозинского, который переводил практически с религиозным почитанием к каждому слову, и Пастернака, который делал совершенно наоборот: перед ним был чистый лист, на котором он писал самого себя, как он говорил, ’’для того, чтобы почувствовать силу оригинала’’. Современные шекспировские переводчики на русский существуют в очень сложной ситуации. С одной стороны, ты должен отличаться от предшественников, с другой стороны — быть верен оригиналу».
Новый роман отличает не только привязка к Шекспиру, но и готическая составляющая, а также драматургичность (ведь действие происходит в театральной академии).
«Место действия в этой книге — такой же персонаж, как сами герои, — рассказала Екатерина Ракитина. — Готический роман вообще — это такой тип романа, где место действия важно. Без этой атмосферы ’’таинственного замка’’, ’’дома с приведениями’’ не будет готики».
Предлагаем окунуться в атмосферу готики и Шекспира, прочитав небольшой отрывок из романа «Словно мы злодеи»:
М.Л. Рио «Словно мы злодеи», пер. с англ. Е. Ракитиной. — М.: «Дом историй», 2023
Я сижу, прикованный наручниками к столу, и думаю: «Когда бы не запрет / На разглашенье тайн моей темницы, / Поведал бы такое, что любой / Пустяк терзал бы душу». Охранник стоит у двери, наблюдает за мной, будто ждет, чтобы что-то произошло.
Входит Джозеф Колборн. Он уже начал седеть, ему почти пятьдесят. Раз в несколько недель я с удивлением вижу, насколько он постарел, — а он понемногу стареет, раз в несколько недель, уже десять лет. Он садится напротив меня, скрещивает руки на груди и произносит:
— Оливер.
— Джо.
— Мне сказали, слушания по условно-досрочному прошли в твою пользу. Поздравляю.
— Я бы сказал спасибо, если бы думал, что вы всерьез.
— Ты знаешь, я считаю, что тебе здесь не место.
— Это не значит, что вы считаете меня невиновным.
— Нет.
Он вздыхает, смотрит на часы — все те же, он их носит с тех пор, как мы познакомились, — как будто я ему надоедаю.
— Так почему пришли? — спрашиваю я. — Все с той же подоплекой, дважды в месяц?
Его брови образуют толстую черную линию.
— «Подоплека» — это прям охренеть в твоем духе.
— Ну, можно изъять мальчика из театра, все такое.
Он качает головой со смесью веселья и раздражения.
— И? — говорю я.
— И — что?
— «Виселица — дело благое. Но чем именно? Это благое дело для тех, чье дело зло», — отзываюсь я, решив заслужить его раздражение. — Зачем вы здесь? Пора бы уже понять, что я вам ничего не расскажу.
— Вообще-то, — говорит он, — думаю, на этот раз мне удастся тебя переубедить.
Я выпрямляюсь.
— Как?
— Я ухожу со службы. Продался, нашел работу в частной охране. Детям надо образование оплачивать.
Пару секунд я просто таращусь на него. Мне всегда казалось, что Колборна придется усыпить, как злого старого пса, прежде чем он уйдет с поста шефа.
— И как это должно меня переубедить? — спрашиваю я.
— Все, что ты скажешь, будет не для протокола.
— Тогда зачем суетиться?
Он снова вздыхает, и морщины на его лице становятся глубже.
— Оливер, меня не волнует наказание преступника, уже нет. Кто- то отсидел, а при нашей работе такое удовлетворение не часто получаешь. Но я не хочу уйти в отставку и еще десять лет гадать, что именно произошло десять лет назад.
Сперва я молчу. Эта мысль мне нравится, но доверия не вызывает. Я осматриваю мрачные шлакоблоки, крошечные черные видеокамеры, смотрящие вниз из каждого угла, охранника с неправильным прикусом, выставившего вперед нижнюю челюсть. Закрываю глаза, делаю глубокий вдох и представляю себе весеннюю свежесть Иллинойса, представляю, каково будет шагнуть наружу после того, как треть жизни давился затхлым тюремным воздухом.
Когда я, выдохнув, открываю глаза, Колборн пристально на меня смотрит.
— Не знаю, — говорю я. — Я выйду отсюда, так или иначе. Не хочу рисковать, не хочу сюда вернуться. По-моему, надежнее не будить спящих собак.
Колборн беспокойно барабанит пальцами по столу.
— А скажи-ка мне, — говорит он, — бывает, что ты лежишь в камере, смотришь в потолок, пытаешься понять, как ты здесь оказался, и не можешь уснуть, потому что никак не прогонишь воспоминания о том дне?
— Каждую ночь, — без иронии отвечаю я. — Но вот в чем разница, Джо. Для вас это был всего один день, а дальше все пошло как обычно. А для нас — один день и все последующие.
Я подаюсь вперед, опершись на локти, мое лицо оказывается всего в нескольких дюймах от его лица, так что он слышит каждое слово, когда я понижаю голос:
— Вас, наверное, так и жрет изнутри то, что вы не знаете.
Не знаете кто, не знаете как, не знаете почему. Но вы и его не знали.
У него странное лицо, как будто его тошнит, словно я вдруг сделался несказанно мерзким и на меня страшно смотреть.
— Ты все это время хранил тайну, — говорит он. — Кто другой с ума бы сошел. Зачем?
— Хотелось.
— И по- прежнему хочется.
У меня за ребрами веско стучит сердце. Тайны тяжелы, как свинец.
Я откидываюсь назад. Охранник смотрит безразлично, как будто мы — чужие люди, говорящие на чужом языке, о чем- то далеком и незначительном. Я думаю об остальных. В кои- то веки о нас. Мы натворили много зла, но оно было необходимо — или так казалось. Годы спустя, оглядываясь назад, я уже не так уверен, что без него нельзя было обойтись, и теперь я думаю вот о чем: смог бы я объяснить все Колборну, все мелкие извивы и, повороты и финальный эксод? Я разглядываю его открытое, ничего не выражающее лицо, серые глаза — от них теперь расходятся гусиные лапки, но смотрят они так же ясно и твердо.
— Хорошо, — говорю я. — Я расскажу. Но вы должны кое-что понять.
Колборн не шевелится.
— Я слушаю.
— Во-первых, я заговорю, только когда выйду отсюда, не раньше. Во-вторых, все это не вернется ни ко мне, ни к кому-либо еще — никакой двойной ответственности. И, наконец, это не извинение.
Я жду от него какого-то отклика, кивка или слов, но он только моргает, молчаливый и неколебимый, как сфинкс.
— Ну что, Джо? — спрашиваю я. — Вы это выдержите?
Он холодно, коротко усмехается:
— Да, думаю, выдержу.
