Текст: Мария Долгополова
Фото: theoryandpractice.ru, wikipedia.org
Скромное жалованье, глупость учеников, сомнительные темы диссертаций, странные учебные планы — малая часть тревог и забот педагогов всех времен. Перед вами отрывки из дневников преподавателей, ученых и мыслителей о бедах образования на рубеже XIX—XX веков и о том, как все изменить.
Устал терпеть глупость и подал в отставку
21 апреля (9 апреля) 1839 года. Подал просьбу об увольнении меня от должности преподавателя русской словесности в Аудиторской школе.
Эта школа основана графом Клейнмихелем и находится под его начальством.
Ученики из солдатских детей — питомцы палки. Я всегда должен был насиловать себя, когда ехал туда преподавать. Я не мог внести туда ни одной светлой мысли: там все грубо, жестко, неразвито.
Но жалованье там, надо сказать правду, было хорошее — по 300 рублей за час. Таким образом, я сразу лишаюсь 1200 рублей. Пора, наконец, подумать об усилении кабинетной деятельности. Иначе пройдет лучшее время, и жизнь и силы будут растрачены по мелочам. Мне давно хотелось оставить это заведение, но как Клейнмихель меня очень ласкал, мне совестно было изменить ему. Наконец становится не под силу. Я уже переговорил о своем намерении с инспектором, генералом Зедделером, который очень огорчился. Он человек образованный и добрый, а ко мне всегда выказывал дружеское расположение. Мы расстаемся с ним с взаимными сожалениями. Но что скажет Клейнмихель? Он очень не любит, когда служащие под его ведомством уходят.
Грустил из-за диссертации по православию
16 июня (4 июня) 1844 года. Вчера Самарин защищал свою диссертацию. Непонятно сочетание высоких диалектических способностей этого человека с жалкими православными теориями и с утрированным славянизмом; в нем противуречие это бросается особенно в глаза потому, что у него решительно логика преобладает надо всем. Он, правда, и сам видит шаткость своей фантастической основы, но не отступает от нее. Может, юность, всегда готовая предаваться отвлеченным теориям, виною этого направления, недостаток фактических сведений и неуменье покоряться историческому элементу. Вообще диссертация и защита ее произвела какое-то грустное чувство. Во всем этом есть что-то ретроградное, негуманное, узкое, как и во всей партии национальной. Как с ними ни ладь в некоторых вопросах — остается страшный овраг, делящий и непереходимый. В них бездна детской суетности, — так, вчера Хомяков восторгался фразами о православии, на которые никто не смел возражать. Католик мог точно так же из своих начал хвалить католицизм. Это был бы разговор двух поврежденных.
Устроил уроки грамоты для каторжных
12 ноября (31 октября) 1892 года. Получил от начальника тюрьмы разрешение устроить школу грамоты среди каторжан. Передал ему список желающих учиться. В списке 55 человек. Сделал начальник распоряжение поместить их всех в одну камеру. С Божьей помощью дело начнется.
14 ноября (2 ноября) 1892 года. Первое чтение в тюрьме. Собрал заключенных женщин в школу. На первый раз очень мало было: человек 20; видимо, в диво было; некоторые думали, что собирали одних только учениц. Читал житие преп. Ефрема Сирина и подробно останавливался на уроках его жизни. Особенно тронули отрывки из слов преподобного: у многих слезы на глазах. По окончании чтения благодарили.
16 ноября (4 ноября) 1892 года. Второе чтение в тюрьме. Среди женщин в школе. На этот раз пришло человек 40. Видимо, заинтересовались чтением. Читал жизнь священномуч. Власия и говорил о почитании угодников.
25 ноября (13 ноября) 1892 года. Зашел в школу. Умилительное зрелище.
40 каторжан стоят на коленях около своих нар и прилежно выводят буквы на грифельных досках. Никифоров озабоченно ходит между нар и показывает. Прилежание замечательное.
Сетовал на перепроизводство философов
5 октября (22 сентября) 1915 года. Вторник. Утром лекции. <...> Погода сегодня резко изменилась. Пасмурно и холодный ветер. Благодаря опозданию поезда, я опоздал на факультетское заседание, однако пропустил только текущие дела. Главными вопросами были: о философских магистерских экзаменах и об ассистентах.
Накопилось так много держащих экзамен по философии, что решительно не хватает заседаний. Философы признавали положение безвыходным, прочие же члены факультета потешались, видя, как они варятся в собственном соку.
Я указал, и довольно резко, на перепроизводство оставляемых по философии. У нас уже 13 приват‑доцентов, человек 6 кончило экзамены в прошлом году, и вот еще 8—10 держат экзамен теперь. Где же эта масса найдет приложение своим знаниям? К удивлению, меня поддержал не кто иной, как Л. М. Лопатин, который обрушился на своего коллегу, оставляющего множество молодых людей при кафедре для дарового обслуживания Психологического института. Надо полагать, что Челпанов поймет, что факультет не одобряет его приемы, и умерит свои оставления.
Распекал профессоров за лень и консервативность взглядов
26 сентября 1918 года. Петроград. 14 ч., 10 мин. #Об университетском уставе.
У меня давно накапливается нечто вроде проекта университетского устава и, как только окажется некоторое количество свободного времени, я постараюсь изложить все в связном виде; пока же хотя бы схему в грубом виде. Конечно, сейчас главную часть составляет критика существующего, реальная же замена мне рисуется в очень неопределенном виде <...> я был на 3—4 заседаниях и, конечно, убедился, что среди преподавателей мои точки зрения не имеют совершенно последователей, и даже младшие преподаватели или относятся совершенно индифферентно, или плетутся в хвосте у профессоров. <...>
Мертвенность профессуры ясна из следующего:
1) в Москве они упорно затягивали обсуждение проекта и требовали, чтобы он был обсужден сначала на местах; добивались (и, кажется, добились), чтобы не было общего университетского устава, а только общие положения, каждый же университет вырабатывал бы свой проект; <...>
2) упорно сопротивляются устройству трех ассоциаций, вернее противодействуют организации научной ассоциации, считая научное дело неотделимым от учебного; на самом деле в Америке уже есть институты «исследовательских профессоров», освобожденных от чтения лекций; комиссариатский проект предвидел, так сказать, устройство академии наук при каждом университете, профессора же, вместо того, чтобы приветствовать такое широкое развертывание университета, всячески старались сохранить его в теперешних рамках.<...>
Весьма слабый пункт профессорской позиции (хотя и не имеющий непосредственного отношения к уставу) — вопрос о вознаграждении; Зернов, отстаивая долгосрочность избрания, указывал, что только долгосрочное избрание может привлечь молодежь к научной карьере, так как материальное положение профессуры всегда будет незавидно (указывал, что профессор получает 1000 в месяц, а, например, директор департамента 1500).
О своем слабом жалованье всегда плачутся и младшие преподаватели, так что в этом пункте я, пожалуй, разойдусь со всеми. На самом деле — вознаграждение профессора в 1000 рублей в месяц только за чтение лекций (а обычно у нас этим деятельность и ограничивается) чрезмерно велико, так как времени эта деятельность поглощает очень немного.
Даже, если взять, например, мое довоенное жалованье — 75 рублей в месяц при 18 часах (официально, фактически гораздо меньше), то, считая 6 учебных месяцев (на самом деле и этого нет), и что служба в любом правительственном учреждении требует не менее 36 часов, получим, что жалованье в 75 рублей соответствовало 300 рублям, по довоенным нормам очень высокому жалованью. Теперешнее жалованье (550 р. в месяц) соответствует 2200.
Конечно, не может быть речи об уменьшении жалованья преподавателям, но несомненно, государство вправе требовать, чтобы педагогический персонал, наряду с педагогической деятельностью, производил бы и чисто научную работу, каковая является не меньшей важности, чем работа педагогическая. <...>
Неприятно устал
29 декабря 1920 года. В Техническом экзаменовал 15 человек, из коих четырех провалил. Достаточно неприятно. Устал как собака.
Проводила уроки ученикам «с похмелья»
2 ноября 1923 года. Устала, но урок политэкономии на рабфаке сошел удачно. Все «с похмелья» после вчерашнего. К вечеру у меня опять тоска.
После обеда экзаменовала (дополнительно) молодых олухов на торгово-промышленный факультет. Сознательно растягивала отчетность в личной работе, т. к. устала и хочу отдохнуть.
2 урока на рабфаке, но второй не состоялся, т. к. группа отпущена — все «с похмелья» после вчерашнего.
Шокирован последствиями реформы образования
22 ноября 1946 года. Сразу же после революции университеты стали ареной острой политической борьбы. Либеральная профессура, боровшаяся до революции с консервативными порядками царской России, требовавшая университетской автономии, способная в виде протеста покинуть стены родного университета, в новых условиях вновь должна была бороться за университетскую автономию, но теперь уже не с царскими чиновниками, а с представителями самой радикальной политической доктрины. Изменились акценты, но борьба продолжалась. Правда, на этот раз она стала жестче и беспощадней. До середины XIX в. русские университеты стояли на очень низком уровне. Конечно, можно назвать несколько крупных имен того периода, но не они делали погоду. Понятным было стремление серьезных молодых людей из состоятельных семейств получить высшее образование за границей (чаще всего в Германии). Хорошо известен отзыв И. С. Тургенева о Петербургском университете, отзыв справедливый. Часто в русских университетах профессора меняли свою специальность.
Так, юрист мог легко стать филологом, математик — специалистом по русской словесности.
Положение медленно, но неуклонно менялось к лучшему. Этот процесс стал особенно заметен в пореформенный период. Уже в 80-е годы в Московский университет приезжают иностранные студенты и молодые ученые, чтобы учиться сравнительному языкознанию у профессора Фортунатова. К концу столетия лучшие русские университеты стояли на уровне европейской науки. В начале XX в. немало русских ученых стали желанными гостями самых прославленных университетов Европы.
Вот один пример. Профессор Московского университета историк Англии П. Г. Виноградов в 1902 г. становится профессором Оксфордского университета. Престиж русской науки в это время стоял высоко. Сразу же после революции еще в разгар Гражданской войны были приняты решения, которые грозили вернуть русские университеты к началу XIX в. Новая власть поставила задачу превратить университеты в центры культурно-просветительной работы в массах. Предлагались различные прожектерские планы реорганизации университетов. В 1918 г. в Москве дважды проходили совещания, на которых принимались различные решения по коренному изменению подготовки специалистов.
Главная задача состояла в том, чтобы изменить социальный состав студенчества. Пусть студент ничего не знает, но он должен происходить из рабочей или крестьянской среды.
23 августа 1918 г. был принят декрет «О приеме в высшие учебные заведения РСФСР», который отменял экзамены при поступлении в университет. Естественно, что не требовался и документ об окончании средней школы. В 1918 г. было подано в Московский университет 5 892 заявления. Основная масса подавших заявления не имела среднего образования. По инициативе М. Н. Покровского при университетах были организованы рабочие факультеты (рабфаки), которые должны были спешно готовить рабочую молодежь в университет.
Я поступил в Московский университет через десять лет после экспериментов 1918 г. Срок достаточный, чтобы трезво и беспристрастно оценить последствия университетских реформ. Могу с уверенностью сказать, что во время моего обучения большинство студентов историко-этнологического факультета проходили курс безо всякой для себя пользы. Общий культурный уровень основной массы студентов был поразительно низким. Экзамены были отменены, а получить зачет у большинства преподавателей не представляло большого труда. Особенно это относилось к отделениям историческому и литературоведческому, где обучалось много «активистов». На этнографическом их было значительно меньше, и это создавало здесь более благоприятную обстановку для обучения. Наши «зубры» (Селищев, Петерсон и др.) не боялись «активистов» и требовали на зачетах серьезных знаний. Основная масса «активистов» науками не занималась. Все свое время «активисты» тратили на бесконечные заседания, митинги, проработки преподавателей и профессоров, выявление классовых врагов и незаконно поступивших в университет детей интеллигенции. Учиться было некогда, да не было и большого желания.
Огорчалась из-за странных учебных планов
25 июня - 10 июля 1952 года. <...> Ректор университета, Иван Георгиевич Петровский<...> рассказал об интереснейшей для меня новости: об открытии в МГУ с наступающего учебного года двенадцатого факультета — факультета журналистики. Этот факультет мог бы помочь созданию общего курса по истории культуры! Он мог бы стать серьезной ареной для новаторства в области и метода, и объема, и характера учебных циклов, и проведения интереснейших конференций на кафедрах.
Ведь журналист эпохи коммунизма должен быть в своем роде «лектором» миллионных аудиторий; слово газетчика, напечатанное на газетной полосе, носит еще всю свежесть, весь лаконизм, всю интонацию произнесенного, сказанного вслух, устного слова,
— и какой за этим лаконизмом и свежестью, за этим агитаторским, пропагандистским словом (потому что каждый настоящий газетчик — агитатор и пропагандист) должен быть солидный багаж нового, советского образования, — знание основы всех наук, политэкономии, важнейших проблем хозяйства родной страны; широкая осведомленность во всех вопросах новой советской культуры. В наше время журналистика должна стать наукой, анализирующей, обобщающей и органически переплавляющей точные данные хозяйства и политики в увлекательные образы искусства, в мастерство острой газетной формы, в простой, повседневный словарь миллионных масс... И в то же время, — если забыть все это, не учитывать и просто не ставить себе целью, если смотреть на газету скучными глазами некоторых «кандидатов ...ических наук», — как легко с самого начала испортить такое важное для нашего государства общекультурное дело, как создание факультета журналистики в советских университетах!
Когда я шла к академику Петровскому, мне пришлось еще на Моховой, не доходя до старого университетского здания, в котором не была лет пятнадцать, окунуться в живой поток молодежи, возвращавшейся из университета. Шли, по-видимому, приемные экзамены, и тут можно было увидеть лицо нового поколения нашего студенчества, поколения 1952—1953 года.
Это молодежь, которой придется взлетать на 36-е этажи нового МГУ на скоростных лифтах, привыкая к мгновенному головокружению «посадок». Это те, для кого готовятся комнаты, похожие на номера в лучшей гостинице или палаты в лучшем санатории; кто будет следить за яркими, зажигающимися транспарантами на картах, знакомиться с тканями мышц не по живым препаратам, видимым только под микроскопом, а по макетам и муляжам, в десятки раз увеличивающим рисунок разреза; это те, кто получит в руки небывалые инструменты, небывалые приборы, для кого не станет трудностей в получении оттиска лекции, нужных материалов для эксперимента, анализа, ознакомления, — словом, счастливое студенчество пятидесятых годов XX века.
С великой жадностью я смотрела на их лица, стараясь уловить общее выражение, нечто такое, что дало бы возможность сделать вывод.
Были очень молодые — девушки с косичками, подвязанными на затылках, с пушком загара на круглых еще совсем по-школьному щечках, видно приехавшие из деревни; были мальчики, как говорится, «худущие», видно перезанимавшиеся, с синяками усталости под глазами, в расстегнутых на шее рубашках, еще совсем на вид десятиклассники. Но, встречаясь с вами глазами, они не опускают и не отводят своих, — удивительно по-взрослому, по-хозяйски глядит на вас эта молодежь. Более старых, типа прежних студентов, почти не видать, их значительно меньше. Не заметила я и особо бесшабашных, безудержных, запоминающихся по какому-нибудь отчаянному жесту, движению, хохоту, выражению веселья на лице, бегущих по улице скопом, задиристых; нет и мрачных меланхоликов, то есть такого остро выраженного одиночества и мрака на лице, которое сразу кинулось бы вам в глаза и запомнилось вам, как запомнили мы образ такого студента во «Дне втором» Эренбурга.
Одно выражение показалось мне характерным для всех, кого видела: серьезность, озабоченность, что-то «думающее».
Каждый уже привез с места какой-то жизненный опыт, школьную репутацию, — был общественником, комсомольцем, сам воспитывал ребят помоложе в отряде, был в лагерях, экскурсиях, кружках, привык к некоторому чувству ответственности не только за себя.
Утром я разговаривала с преподающей в МГУ советскую литературу Евгенией Ивановной Ковальчик. Она сказала мне о своих студентах, что они удивительно самостоятельны, знают, чего хотят, требовательны к преподавателю, всем интересуются, чувствуют себя хозяевами. У нынешнего студента широкий кругозор, это воспитывается конференциями на кафедрах; огромное влияние оказал на них труд товарища Сталина по языкознанию вошедший во всю систему наук, дискуссии по биологии, физиологии, философии, космогонии и т. д., которыми студенты живо интересуются. Они требовательны, — они, например, потребовали недавно, чтоб старый профессор физики читал им о новейших открытиях советских ученых, а не ограничивался прошедшим временем и классиками. <...>
В учебной части мне опять, как пятнадцать лет назад, рассказали о перегруженности учебных планов. С каждым годом все прибавляется и прибавляется научных дисциплин; все расширяются и расширяются программы каждой из этих дисциплин. Прибавилась, например, на гуманитарных факультетах, как обязательная, история философии, — а это 100 новых часов. Учебный план исторического факультета до такой степени перенасыщен, что его нашли, наконец, нужным подсократить и подсократили — за счет литературы: раньше обязательным предметом шла история русской литературы, сейчас оставили только одну историю советской литературы. Есть курсы, дублирующие предмет или попросту, по своей оторванности, никому не нужные. Например, «история политических учений» на юридическом факультете излагается как нечто «вообще», не углубленное, оторванное от истории общества. Вместе с тем не разработаны специальные дисциплины уголовно-правового цикла. Еще в разговоре с ректором я узнала, что на философском факультете введены обязательные курсы по физике и химии. Сейчас, заглянув в учебный план, вижу там и основы современной физики, и основы современной математики, и дарвинизм, и мичуринское учение, — и это замечательно! Однако же в этих курсах, судя по перечисленному в программах, еще очень недостаточно учитываются запросы данного факультета со специфическими интересами именно его учащихся.
Философам читают почти те же специальные курсы, скажем, по физике, как и физикам, как будто философы так же и то же должны знать в физике и о физике, что и студенты физического факультета,
и так же уметь экспериментировать, ставить опыты, как будущие специалисты физики! Больно бьет отсутствие учебников на последних семестрах.
Чувствовал себя униженным
21 июня 1970 года. Воскресенье: С утра занимался с девочкой. Потом поехал к Смирновым. Хотел кое-что спросить по астрономии, но не застал никого дома. Вернувшись, написал письмо Екатерине Михайловне довольно резко. Пусть почувствует!
«...Я, право, затрудняюсь, откуда у Вас такое превратное представление о моем образовании, о характере моей работы и обо мне вообще? Неужели Вы не знаете, что без высшего специального образования в нашей школе никто не имеет права работать? И я его имею. В 1945 году я окончил Консерваторию, а не училище, по классу профессора Молчанова, ученика Римского-Корсакова, если это что-нибудь Вам говорит. Окончил Консерваторию с отличием и имею не «бумажку», как вы пишете, а диплом на гербовом бланке с печатями. О моей дипломной работе писали тогда в киевской газете, называя «музыковедом всеукраинского масштаба». Кроме того, я закончил Историческое отделение Университета. Моя основная специальность — музыковедение, а не фортепиано, хотя на фортепиано я тоже играю и даже сейчас еще мог дать полезные советы всем нашим специалистам в этой области.
Вы упрекаете меня в пассивности и отсутствии методических работ? Да знаете ли Вы, что я прочел за эти 25 лет около 200 методических и специальных докладов не только в школе, но и в Киеве, и Львове, выступал в Доме ученых, в Художественном училище, в госпиталях и клубах, в театрах и заводах, школах и детских домах всей Одесской области, провел цикл исторических лекций по русской музыке в Институте усовершенствования педагогов. Не раз меня посылали в качестве жюри в смотрах художественной самодеятельности. Дважды меня вызывали в Министерство культуры для составления и обсуждения учебных музыкальных программ. Сколько раз мне приходилось проверять преподавание в других школах, давать методические указания, руководить педагогической практикой студентов Музучилища? Да разве все упомнишь и перечислишь?
Я не имею, по Вашим словам, как Столярский, выдающихся учеников? Свыше 20 моих учеников стали ведущими педагогами в разных городах. Они выражают признательность не только за получение знаний, но утверждают, что именно я заставил их понять и полюбить подлинную музыку.
Что касается Столярского, то он выставлял напоказ кропотливую работу своих ассистентов, остававшихся в тени, и по общему согласию позволявших ему пожинать лавры чужих трудов. По словам Ольги Михайловны, он даже засадил одну из своих родственниц, боясь нежелательных разоблачений. Это была яркая, но бесстыдная ширма, при помощи которой проталкивали в свет избранников. Об этом скажет свое слово история, когда придет время.
Вы говорите о работах, «напечатанных на машинке»!
Да знаете ли Вы, сколько за эти годы написано, сочинено и переведено мною? У меня хранится целый ящик ответов из различных издательств, куда я столько лет обращаюсь по этому поводу. Каждое издательство — это такая трущоба, в которую и на пушечный выстрел не подпускают посторонних.
О работе этой страшной машины, где все черное превращается в белое и наоборот, можно бы написать целую книгу, но что изменится от этого?
Приведу примеры своей «пассивности». В 1948 году я послал в московский журнал «Советская музыка» большую работу о Шопене. Лишь через 9 месяцев мне ответили, что работа очень интересна, но не соответствует характеру журнала. Между тем в печати появилась книга о Шопене Келдыша, за которую он получил звание профессора. В ней оказались сделанные мною переводы некоторых писем Шопена для моей работы. Моя книга о Пуччини так же была отвергнута другим издательством, так как на эту же тему печаталась работа «своего» автора. В Одесской консерватории я просто получил отзыв на эту работу. И с отзывом нельзя было пробить стену. В прошлом году подобная же история постигла мой перевод книги о Шумане. Мне ответили, что материал несколько устарел, а потом в одном из сборников я обнаружил целую главу, подписанную некоей М. Школьник, которая мне так ответила.
В школе знают, что в любую минуту я заменю любого. Но это не ограждает от оскорблений, которыми я сыт по горло.
Вся моя вина в том, что я не могу стать хуже, чем я есть, а превосходства терпеть не могут.
Таков закон жизни. Я работаю, не покладая рук. Много сделал, многим помог найти свою дорогу в жизни, но так и не встретил человека, который спросил бы: а как же ты сам? Не нужно ли тебе в чем-либо помочь? У каждого свое понимание счастья. Вы не понимаете разницы между «болезненным самолюбием» и обыкновенным растоптанным человеческим достоинством. Да, я имею кров! Но знаете ли Вы, что находясь под ним, я никогда не могу избавиться от ощущения, что это не мой дом, что я здесь, на земле только в затянувшейся командировке и мне давно уже следовало вернуться к моей матери, которая заждалась меня...»
